Источник:
http://zavtra.ru/
«ЗАВТРА». Уважаемый Сергей Ервандович! Темой нашего разговора будут
братья Стругацкие. Вернее, их творчество — весьма заметный феномен
отечественной культуры, охватывающий период с 60-х по 90-е годы прошлого века.
Его пик популярности, похоже, пришелся на середину 80-х годов. Но и до того
книги Стругацких выходили миллионными тиражами, по ним ставились спектакли,
снимались и шли в широком прокате фильмы. У Стругацких сформировалась не просто
настоящая армия поклонников — воспитанные на их творчестве люди во многом стали
движущей силой тех изменений, которые произошли в нашем обществе. В кругах
отечественных «реформаторов» Стругацкие обладали и обладают гигантским
авторитетом. Достаточно упомянуть, например, известную цитату из Чубайса: «Егор
Гайдар как-то позвонил мне и говорит: «Ты думал, что из себя представляет мир
Стругацких? Ты вспомни их роман „Трудно быть богом". А ведь это и есть
либеральная империя, когда приходишь куда-то с миссией и несешь с собой нечто,
основанное на свободе, на правах человека, на частной собственности и
предприимчивости, на ответственности. Бремя правого человека». Или такой
знаковый факт, как женитьба самого Егора Гайдара на дочери Аркадия Стругацкого
Марии. Или название нашумевшего в своё время доклада ИНСОР «Россия. Полдень. XXI
век»... Таких «фактиков» очень много, и есть ощущение, что они где-то, на
каком-то уровне очень жестко соединены между собой.
Вы тоже
обращались к их творчеству — в качестве театрального режиссера. Как вам видится
феномен Стругацких, его возникновение, развитие и та роль, которую он сыграл в
отечественной истории последних десятилетий?
Сергей КУРГИНЯН. Прежде чем отвечать на ваш вопрос, я считаю
необходимым зафиксировать один очень важный момент.
Есть
люди, для которых научная фантастика значит очень многое. Есть поклонники
научной фантастики, которые детально знают её, интерпретируют и даже развивают,
есть целые клубы любителей фантастики. Я их очень ценю и уважаю. Но как бы
много их ни было, и как бы далеко они ни заходили в своих изысках и поисках,
отправной точкой того, что они делают и думают, их ключевыми словами, будут
цитаты: «и тогда дон Румата...», «дон Рэба, орёл наш...» и так далее. Им это
нравится, они это любят, для них всё это очень вкусно.
Я не могу любить такой функционал. Я не очень
хорошо знаю нашу научно-фантастическую литературу, но в эстетическом смысле она
для меня делится на очень плохую и просто плохую. Очень плохо писал Ефремов и
просто плохо писали Стругацкие. Я не могу восхищаться тем, как это сделано. Это
— не моё. Я воспитан на другой литературе. Я воспитан на Томасе Манне, Уильяме
Фолкнере, высокой русской и западной классике. Я — не из технократической
семьи. Все мои корни, все мои личные коды — всё связано с гуманитарными
науками: с филологией и литературой, поскольку это мать; и с историей,
поскольку это отец. Я в этом гуманитарном котле варился и варюсь до сих пор.
Моё формальное образование здесь не играет главной роли, оно вторично. Я могу
от этой точки двигаться к Борхесу, или — уже с трудом — к Честертону. Но я не
могу от неё двигаться в сторону братьев Стругацких. Такой путь для меня
попросту закрыт. Это так и никогда не будет иначе. Можно считать это
достоинством или изъяном, но к подобного рода литературе я отношусь с некоторым
высокомерием. Это не значит, что я с таким же высокомерием отношусь к тем, кто
её любит, кто не мыслит своей жизни, своего существования без неё. В этом
смысле, как говорила моя дочь, когда была совсем маленькой, моей маме, своей
бабушке, в ответ на уговоры любить собак: «Давай ты будешь любить собаков, а я
кошков».
«ЗАВТРА». Иными словами, «сегодня ты играешь
джаз, а завтра Родину продашь!» — это не ваша позиция?
С.К. Конечно, нет. Просто отсутствие
литературных достоинств у братьев Стругацких для меня — неотъемлемая часть
характеристики их творчества. Вот полупроводник. В нём есть электроны, а есть
«дырки». «Дырки» — тоже нечто, и нечто, весьма важное с функциональной точки
зрения. Поэтому факт наличия литературной «дырки» у Стругацких я должен был
зафиксировать, чтобы двигаться дальше. Заранее прошу прощения у тех, кто
считает иначе — я не собираюсь с ними дискутировать или их переубеждать.
Итак, для меня творчество братьев Стругацких —
это не литературное, а социальное явление. И социальное явление огромное,
совершенно не соответствующее мизерной литературной составляющей его. Моя
оценка этого явления исходит из представлений о том, где было наше спасение, и
где — наша погибель. Говоря «наше», я говорю, конечно, о советской цивилизации.
Внутри Советского Союза сформировались очень
дорогие для меня внутренне ценности и группы, которые я называю
постиндустриальными или Сверх-Модерном. В основном, конечно, это технократические,
научные и другие социальные пласты, в силу абсолютизации марксизма очень
отчужденные от мирового гуманитарного контекста, но очень продвинутые и
состоятельные в тех проблемах, решением которых они занимались. Для меня это
был несомненный актив, «золотой фонд» советского общества по состоянию, скажем,
на 1985 год. Я себя к этому активу относил и его рупором в некотором отношении
являлся, поскольку мой театр тогда был суперпопулярен именно в этих слоях,
которые мы поднимали на революцию.
«ЗАВТРА». Вы тогда были революционером?
С.К. Да, мы хотели революции в СССР. Мы
понимали, что только она может спасти советскую цивилизацию, которая должна
перейти в постиндустриальный этап. Для этого нужно было очень мощное доразвитие
коммунистической идеологии. И если бы мы в этом преуспели и повели за собой
советский технократический актив — я уверен, мы бы жили сегодня в стране «номер
один» по всем показателям: экономическим, социальным, культурным. Америка и
Китай, как сейчас говорят, курили бы в сторонке.
Но для
этого нужен был прорыв, возможный только в условиях революции. Революция могла
быть «сверху» или «снизу» — это неважно. Либо этот актив должен был возглавлять
массы и вести их на прорыв, либо его должна была подержать некая часть властной
советской элиты, на что мы и рассчитывали.
«ЗАВТРА». А что вы хотели уничтожить,
устранить в ходе этого прорыва, этой революции?
С.К. Здесь у меня есть несогласие с теми, кто
говорит о Советском Союзе исключительно в ностальгическом ключе. Речь шла о
ликвидации тех застойных явлений, которые стали нетерпимыми уже к середине 80-х
годов, но под «демократической» вывеской приобрели просто катастрофический
характер. Всей этой системы полусонных управленцев, не способных решать и даже
ставить задачи постиндустриального развития, паразитирующих на «сырьевой
игле»...
«ЗАВТРА». Сергей Ервандович, можно ли сказать,
что речь идет о социальном слое, который монополизировал производство такого
идеального продукта, как управление?
С.К. Нет, речь идёт о том, что они могли управлять
только той страной, которую имели. Они понимали, что в новом постиндустриальном
формате лишатся всего. Что у них нет ни мозгов, ни желания ни для чего другого.
Они не понимали, зачем это делать, и — главное! — бессознательно чувствовали,
что этот постиндустриальный формат уничтожит их как класс. Что могут делать
извозчики в стране автомобилей? Класс извозчиков-бюрократов исторически был
заинтересован в том, чтобы автомобилей у нас не появилось. Нет, против собачьих
или оленьих упряжек они в принципе ничего против не имели. Но выпускать из рук
привычные вожжи: во имя развития, во имя любви к Родине или по какой-то иной
причине, — они категорически не хотели и не могли. Каждый конкретный человек
готов был сто раз освободить своё место и уйти на пенсию или куда угодно еще,
чтобы только Родина жила и развивалась, а вот класс в целом — нет, никогда.
Поэтому и нужна была революция. Мы говорили об
этом, мы ощущали себя пусть недооформленной, но всё-таки партией, так сказать,
революционного когнитариата — это тоффлеровский термин, который я готов
применять, — и для номенклатуры были к 1985 году, наверное, опаснее, чем все
остальные вместе взятые. Номенклатура сформировала несколько колонн. Она,
во-первых, отрывала тех, кто говорил о революции, от самого актива, а,
во-вторых, перемещала актив с революционной повестки дня на какую-то соседнюю,
то есть переформатировала его.
Одними из участников такого переформатирования
были Стругацкие.
Два главных политических субъекта, которые
выполняли такое переформатирование, — это академик Андрей Сахаров, который
переформатировал всё на либеральную повестку дня, и писатель Александр
Солженицын, который переформатировал всё на консервативную повестку дня. И то,
и другое уже не было революционной повесткой дня — их задача заключалась не в
том, чтобы вывести нашу социальную систему на качественно новый уровень, а в
том, чтобы её разрушить. Спрашивается: что дальше? Ответ: а вот как разрушим —
так всё и станет хорошо.
Было
ясно, что ничего хорошего не будет, новая система не создаётся, страна
развалится, будут обломки, но, тем не менее, наш актив тянули именно туда.
Стругацкие же в этом процессе выполняли пусть
относительно второстепенную, но очень сложную и необходимую функцию, поскольку
речь шла о технократах — а основное ядро нашего потенциально революционного
актива, этого советского когнитариата, было технократическим.
Советская коммунистическая номенклатура
боялась гуманитарных наук, потому что развивать их, не развивая
обществоведение, было невозможно. А технические науки развивать надо было.
Поэтому технократам давали больше участия во власти, денег, социальных благ,
чем гуманитарным пластам, которые находились в очень убогом состоянии.
Гуманитарный «мэйнстрим» занимали ортодоксы самого худшего разлива или
диссидентствующие группы, которые мимикрировали под ортодоксию. Всё, что могло
и должно было развиваться, отправлялось куда-то далеко на отшиб. А те, кто
делал ракеты, компьютеры и всё, необходимое для защиты от Америки, — всё-таки
получали свою дозу кислорода. В результате, с одной стороны, советская
технократия была живой и энергичной, а с другой — безумно оторванной от
серьёзной гуманитарной культуры. Но — это уже в-третьих — страстно охочей до
оной. И, наконец, в—четвертых, — лишенной серьезного гуманитарного вкуса в силу
своей технократической односторонности.
Сочетание всего этого приводило к тому, что от
Стругацких они балдели на счёт «раз».
«ЗАВТРА». По-вашему, Стругацкие были
культурным продуктом, специально оформленным для данного социального слоя?
С.К. Да, несомненно. И вот я, в принципе,
знаю, что на Западе существовали большие интеллектуальные фабрики, которые
создавали литературную продукцию, в том числе «фэнтэзи», по аналитическим
запискам. Я не говорю, что всё «фэнтэзи» так писали, или что Станислав Лем так
писал, но массовая, популярная «фэнтэзи» на Западе писалась, как правило, по
заказу.
«ЗАВТРА». То есть в этот стог вкусного сена
была напихана целая куча иголок?
С.К. Очень много, и они все, повторюсь, в
принципе, известны. Известно, кто писал аналитические записки, и кто их потом
творчески перерабатывал: на литературу, предназначенную для широкой массы, или
для определенного контингента — это называлось «адресатом пропаганды»; что
именно туда закладывалось и как это срабатывало.
Я не
могу сказать, что способен реконструировать аналитические записки, по которым
писали Стругацкие. Но и называть их людьми, чуждыми этой игре, я не берусь —
мне так не кажется. У меня даже есть определенные основания считать, что это не
так. Например, когда нужно разбирать конфликт между КОМКОН-2 и КОМКОН-5, то
сразу видно, что эти номера связаны с соответствующими номерами управлений КГБ.
Они не хотели от этого очень далеко уходить, и сами вполне купались в
«спецаспектах» своего творчества. В этом была своя поэзия, и кайф от этого был:
«Мы с ЭТИМ — играем». Они не были чужды этой спецтеме, как не был чужд ей, например,
Редъярд Киплинг, Сомерсет Моэм и многие другие. Я не хочу сказать, что это
априори плохо, но есть люди, которые бегут от такой тематики, а Стругацкие от
неё не бежали и даже шли ей навстречу.
«ЗАВТРА». Ну, так этот момент даже описан у
них в повести «Гадкие лебеди», в ходе разговора бургомистра с писателем
Виктором Баневым: «Материалы все мы вам представим, можем предоставить этакую
схемку, планчик, по которому было бы желательно. А вы коснетесь опытной рукой —
и всё заиграет...»
С.К. Поэтому и по ряду других причин я не могу
считать их свободными от такой игры, что не является для меня ни плюсом, ни
минусом. Я отношусь к этому просто как к индикатору, как к факту жизни. Но мало
ли из какого сора «растут стихи, не ведая стыда», — поди ж ты, сделай из аналитической
записки роман. Это надо иметь гигантский талант — пусть не художественный, но
масс-культурный — сделать так, чтобы сотни тысяч людей твой продукт
«заглотнули», чтобы, говоря нынешним языком, «пипл схавал». У них получилось
своеобразное явление масс-культуры, претендующее на «высоколобость» и даже не
чуждое этой «высоколобости» до конца. Вот с этой точки зрения творчество
Стругацких было, можно сказать, гениальным, абсолютно адекватным поставленным
задачам.
Всё, что они делали, нашими технократами
воспринималось не только как явно и безусловно «своё», но это «своё» было
вдобавок пропитано какой-то гуманитарной новизной — а сопоставить эту новизну с
гуманитарными революциями на Западе и понять, что осетрина уже не первой
свежести, наш когнитариат не мог. И с радостью это усваивал. Они вобрали в своё
сознание предложенную Стругацкими или, вернее, через Стругацких, матрицу, и она
там стала работать.
«ЗАВТРА». Что это за матрица?
С.К. Она очень сложная. Как только уходишь от
литературной формы к социальному феномену — сразу обнаруживается этот
гигантский разрыв. Начали они просто с коммунизма. Их сила заключалась в
простом принципе: вся новая метафизика будет сформирована из физики, из науки.
Она не будет существовать отдельно, на каких-то собственных, метафизических
принципах. Им неинтересно «дао в физике» — им интересно то, что есть в самой
физике? «Квантованной протоматерии» достаточно — не надо никакого «дао».
Расширяющейся Вселенной Зельдовича, «тёмной материи» — самих по себе уже
достаточно для расшифровки всех загадок человеческого бытия...
«ЗАВТРА». То есть они сначала банально льстили
вашему когнитариату, ориентируя его оставаться там, где он находился, всё
глубже закапываясь в землю естественно-научных дисциплин? Но ведь наука — это
тоже своего рода мифология и магия?
С.К. Я всегда спрашивал своих оппонентов,
зачем они используют термин «расширяющаяся Вселенная»? Они отвечали, что это
метафора. Тогда я спрашивал, зачем они говорят, на сколько световых лет(?!) она
ежегодно расширяется. Они отвечали, что это тем более метафора. А почему цифры
— это тоже метафора? И что такое «край Вселенной»? Оказывается, нет никакого
края... Ну-ну-ну... Тем не менее, теория «Большого Взрыва» считается серьёзной
наукой, её признал Второй Ватиканский Собор, православные богословы активно
занимаются её наложением на традиционный креационизм, — все включаются. То есть
современные учёные утратили или же потеряли ту способность, которую имели раньше,
— «не измышлять гипотез» и на этой основе порождать полноценную культуру,
которую я для себя называю Сверх-Модерном. Я очень надеялся на то, что
коммунизм умрёт, породив этот Сверх-Модерн. Но нет, всё произошло не так.
Так вот, начали Стругацкие с коммунизма, а
кончили, к моему прискорбию, тем, что «дешёвая колбаса делается из человечины»,
и ничего лучшего, чем либеральное устройство общества, нет и быть не может.
«ЗАВТРА». То есть «сыграли на понижение»?
С.К. Да, и повели за собой всех на это понижение.
Но это был первый этап, «коммунистический». Потом у них началась прогрессорская
тема. Эта тема, в принципе, не нова. Она имеет богатую традицию, и для неё
совершенно не обязательно изобретать инопланетян. Прогрессорская тема началась,
когда появились колонии, в которых жили дикари. Дикари — это, по сути,
человечество, находящееся на другой, более низкой, по сравнению с европейской,
ступени развития. Что имеет право делать человечество, находящееся выше, с
человечеством, находящимся ниже? Абстрагируемся от задачи властвования — как
оно вообще должно с ним работать?
Относиться, как к равному, — невозможно.
Относиться, как к ребенку, который еще вырастет? У Клиффорда Саймака есть такое
произведение «Почти как люди» — в нём описано примерно то, что произошло сейчас
с нами. Вот это вот — люди или не люди? Куда эту тему ни переноси, хоть в
космос, хоть в будущее, — она от этого свои качества не изменит. Это
гностическая тема. Она подразумевает, что никакого единого человечества нет.
Прогрессор, который прилетает на другую планету, — почему он должен считать
себя единым с тем человечеством, которое там находится? С одной стороны, он
будет находиться вместе со всеми, а с другой — будет очень даже от них
оторван...
Здесь наносится первый удар по гуманизму. А
что такое гуманизм? Для меня он характеризуется фразой: «Гуманизм был скелетом
нашей натуры». У нас в театре по этому поводу говорят: «Гуманизм был. Был
скелетом. Скелетом натуры. Натуры нашей. Кто сожрал мясо?» Каждый раз, когда вы
поднимаете проблему фундаментального антропологического диагноза: хоть в
планетарном изводе, хоть в изводе Робинзона Крузо, — вы по гуманизму наносите
довольно сильный удар.
Возникает теория эксперимента по отношению к
человечеству. Можно ли экспериментировать с ним вплоть до уничтожения? Готовы
ли мы к таким потерям на пути к будущему единству человечества? Ведь к каким-то
потерям мы готовы? Где тут научная истина, а где — гуманизм? Наука ведь имеет
запреты, пусть даже очень относительные. С одной стороны, доктор Менгеле —
садист. А с другой — он человек, который внес безусловный вклад в науку,
учёный. На кроликах вы же испытываете ваши препараты, а на низших расах —
нельзя? Почему? Как только мы часть людей приравняли к кроликам — всё. Вы же не
обсуждаете проблемы кроликов, вам они не интересны. Пошив шапок, рецепты
приготовления кроличьего рагу — вы же не применяете к этим необходимым делам
принципы гуманизма? Как только вы поделили человечество, у вас возникают все
эти вопросы — с дегуманизацией субъектности, дегуманизацией этоса как системы
поведения и так далее.
А далее появляется уже полномасштабная
гностическая концепция — в «Отягощенных злом». Пытающаяся — правда, очень
неудачно, — скопировать и трансформировать «Мастера и Маргариту». Ведь если
второе начало термодинамики верно, если Вселенную ждёт «тепловая смерть», то
это подтверждает давнюю гностическую мысль о том, что наше бытие повреждено и
потому распадается. Но тут же появляется мысль о возможности существования
какого-то принципиально иного, неповрежденного, нетленного бытия, на достижение
которого была сориентирована вся алхимия, все гностики... И если христианина
молитва «Отче наш» ведет к бессмертию, то для гностика это иллюзия: инобытие
или есть в человеке изначально, или его нет.
А еще далее выяснилось, что это — такая поэзия
спецслужбистского высокомерия. И даже более того. Потому что для меня как
только люди переходят на позиции фундаментального неравенства людей — они
переходят, я прошу прощения, грань между коммунизмом и фашизмом. Или между
хилиазмом и гностикой, если угодно. Нельзя строить рай на земле и одновременно
считать, что Сотворитель жизни — ничтожество и дурак. Тут очень сложный вопрос.
«И последние станут первыми...» Если последние — звери, как они могут стать
первыми?
То есть начали с коммунизма, потом повернули в
сторону теории цивилизаций Тойнби, антропологов в штатском, довели это до
космической спецухи, а в конце концов космическую спецуху вывернули в
гностическую сторону. Это очень сложная эволюция...
«ЗАВТРА». Знаете, Сергей Ервандович, всё, что
вы сейчас сказали, очень легко проецируется на «постсоветскую Россию» с её
уникальным социально-политическим строем, который всё чаще определяется
термином «рыночный фашизм». Так даже аббревиатуру РФ расшифровывают.
С.К. Так вот, возникает вопрос, была ли эта
сложная эволюция развитием творчества самих Стругацких, или она была задана
извне, и по этой специальной «червоточине» следом за ними массово пошли наши
современники? В 1993 году все эти социальные, когнитивные, метафизические
особенности творчества Стругацких для меня вдруг связались в один узел. Некто
Ихлов написал статью, которая была «рекомендована для медленного чтения», и там
говорилось: «Поколению молодых реформаторов повезло: у них были книги братьев
Стругацких... переделывать косный мир, им трудно быть богом, но приходится...
Гайдар, как Румата Эсторский, вывел танки, они ударили по Белому Дому», — то
есть весь мир Стругацких начал приспосабливаться под политическую ситуацию,
которую надо понять.
Нельзя себе представить расстрел Вестминстера
в конце ХХ века в Лондоне, или расстрел здания кнессета в Иерусалиме — чтобы
приехали свои танки и начали стрелять по собственному парламенту. Расстреляли —
а дальше свобода и демократия, да? Это невозможно себе представить! А у нас,
когда это произошло, и народ в ответ не восстал, — он очень на многое себя
обрёк.
Ведь если наш народ решил сменить коммунизм на
свободу, то свобода — это высокий идеал! В коммунизме была несвобода, и это
была смена идеала на идеал. Это не Исав — это Иаков. Но тогда нельзя
расстреливать свой парламент посреди своей столицы.
А вот
после этого расстрела стало понятно, что не идеал на идеал меняли, а идеал на
чечевичную похлёбку. Потом, разумеется, отобрали и похлёбку.
Но вот
эта адресация к книгам братьев Стругацких при описании данной катастрофы в
маленькой, вроде бы незначащей газетной статье меня тогда почему-то потрясла.
Не знаю, почему — иногда я просто доверяю своим ощущениям. Она меня потрясла
так, что изменила мою творческую судьбу как режиссера.
Я понял, что теперь, с 1994 года, мы переходим
в формат спецполитики. Всё. Эпоха политики кончилась. Теперь начинается другая
цивилизация, другая жизнь, другая реальность. И я очень долго не понимал,
почему другие не понимают этого. Но тогда эта статья стала своеобразной «точкой
кристаллизации» перенасыщенного раствора моих впечатлений.
«ЗАВТРА». И тогда вы решили поставить
«Обитаемый остров»?
С.К. Всё, что я видел и представлял о
контактах фантастики вообще и научной фантастики в частности со спецтематикой,
оказалось уже спецреальностью, и мне захотелось поставить уже не Стругацких, а
выявить в них аналитические записки, по которым это писалось. Или придумать эти
записки — я ничего не утверждаю, я пытаюсь воссоздать смысловой скелет и
поставить его на сцене. «Играем Стринберга» — была такая пьеса Дюрренматта. Так
вот мы «Играем Стругацких».
Сидит человек за столом, передает
аналитическую записку, говорит: «Напишите по ней текст». Другой человек садится
и начинает писать текст, который потом начинает жить собственной жизнью. Это
была попытка создания такой деконструктивной документалистики, там много
открытий произошло, интересные образы создавались... Но поставили мы этот
спектакль всего несколько раз — мои актеры просто отказывались играть.
А
дальше случилось так, что в одну ночь я встал и написал драму в стихах, потом
прочитал её в театре, народ страшно оживился, и мы за год поставили спектакль
«...Izнь...», который уже сыграли несколько десятков раз.
«ЗАВТРА». Вот до чего доводит деконструкция
Стругацких...
С.К. Возможно. Но давайте всё-таки подводить
итоги и формулировать, что же это всё такое, в конечном итоге. Только ли
спецпроект, или нечто большее? Потому что когда мы добираемся до слов с
приставкой «спец-», из них можно много чего сформулировать...
«ЗАВТРА». Можно ли как-то сопоставить
творчество братьев Стругацких, скажем, с творчеством Станислава Лема?
С.К. Нет. Станислав Лем — очень жестокий
человек, напрямую включенный в глобальную элиту, и очень точно знающий, что он
делает: изменить формат существования человека. Он — художник достаточного
уровня, чтобы его произведения были литературой.
Я
понимаю, кто такой Клиффорд Саймак. Это — Ложа Плюща, довольно левая часть
американской элиты. С такой степенью точности Лема я определить не могу. Но я
четко вижу, что это управление по тенденциям, и такая же «народная демократия»,
как я — Галина Уланова.
А
Стругацкие — это доморощенное явление, созданное исключительно для внутреннего
потребления, очень вторичное и вдобавок далеко ушедшее от своих первоначальных
задач.
«ЗАВТРА». А с творчеством Ивана Ефремова? Это
тоже «спецлитература»?
С.К. Стругацкие и Ефремов находились в сложных
отношениях, которые я не могу назвать лобовым конфликтом, но всё-таки... А что
порождало эту сложность? Может быть, разногласия двух спецслужбистских кланов,
двух элитных групп? А что это за группы? Это противоречия двух философий, двух
структур, способных к контрастному метафизическому существованию? Но это уже не
уровень спецпроектов — это уровень параполитики, уровень субъектов, способных к
миропоэтному целеполаганию.
«ЗАВТРА». Можно ли сказать, что наши
демократы, наши «молодые реформаторы», по большому счету, сыграли написанный
или, вернее, транслированный Стругацкими сценарий преобразования реальности — и
выиграли его?
С.К. Повторюсь, мы уже перешли со спецуровня выше
и глубже, на уровень метафизики, где сущности обретают имя. Так вот, в
литературном отношении творчество Ивана Ефремова еще хуже, чем творчество
братьев Стругацких, и лично для меня это прискорбно. Он — очень крупная
личность, выдающийся ученый, мыслитель. Но не писатель, нет.
Тем не
менее, сегодня всему человечеству предстоит выбор между, условно, «путём
Ефремова» и, условно, «путём Стругацких». Между преодолением абсолюта Великой
Тьмы и принятием этого абсолюта. Мне кажется, что вокруг этого будут строиться
многие конфликты XXI века: и цивилизационные, и геополитические, и какие угодно
еще.
Беседовал Владимир ВИННИКОВ
